…спомнил, как темные, загорелые пальцы рванули с его куртки серебряный значок. Все принадлежит народу.

Постель, на которой он лежал, была чистой и жесткой от крахмала. Он чувствовал особый, правильный запах чистого белья, который успел позабыть за последние месяцы – их полк перебрасывали с места на место, жить приходилось все чаще в палатках, там не до выглаженных простыней. Отто поднял руку, посмотрел на запястье. Браслета не было, но на его месте багровым, опухшим кольцом темнел кровоподтек. Как сняли наручники, как его уложили в постель, Лис тоже не мог вспомнить. Возможно, он просто потерял сознание, потому и не помнит.

Он огляделся. Сквозь темноту проступали неясные очертания мебели в белых чехлах, гардины подвязаны наверх, открывая белесо светящиеся окна. Запаха пыли он не чувствовал, значит все это сделано совсем недавно. Кто-то убрал все, закрыл мебель и оставил этот дом. Правильно сделал, самое время.

Саднило лоб и щеку – Отто начал чувствовать это только сейчас, как будто тело и боль в нем просыпались не сразу. Он пальцами прикоснулся к виску, провел ниже, ощупывая спекшуюся коркой кровь и припухшую, воспаленную кожу. Умывать его никто не стал, значит. Равно как и переодевать – он был просто раздет до белья и уложен в постель. Отто поискал глазами свою одежду, и нашел ее: небрежно брошенная на зачехленное кресло куртка, штаны – одна штанина свешивается на пол, под креслом ботинки. Комиссар Народной армии раздел его и уложил в постель? Это никак не вязалось у Лиса в голове с его представлениями о Народной армии вообще и ее офицерах в частности.

Очень хотелось пить, но звать кого-либо Отто не решился. Еще неизвестно, кто может прийти. Он сел, кусая губы и морщась от боли в разбитом теле. Помедлил немного, пытаясь понять, сможет ли встать, а потом спустил ноги на пол, выпутав их из-под одеяла. По полу тянуло холодом, в комнате вообще оказалось холодно – наверное, топить здесь перестали тогда же, когда его оставили хозяева. Неслышно ступая босыми ногами по ледяному, скользкому от мастики паркету, Лис обошел комнату. Он надеялся, что где-то здесь может быть оставлен графин с водой. Графина не было, зато он нашел дверь – двойная, с глухими филенками, она вела в соседнюю комнату или в коридор.

В детстве он иногда предпринимал такие вот экспедиции по ночному дому. Они тогда жили в Ларстаде, в большом старом двухэтажном особняке с фахверковыми стенами и черепичной крышей. Под крышей и в мансарде лепили свои гнезда ласточки, в щелях рассохшихся оконных рам прятались мелкие букашки, а ступеньки, ведущие наверх, скрипели каждая на свой лад. Отто научился ходить по ним так, чтобы не просыпалась мать. Он, в длинной ночной рубахе, пробирался из комнаты в комнату, иногда вздрагивая при виде темнеющего впереди шкафа с кем-то отворенной дверцей или воя ветра в трубе.

Сейчас у него не осталось ни тех шкафов, ни скрипучих ступенек, ни ласточкиных гнезд в мансарде. Вдова полковника Айсторна продала старый дом еще до того, как началась война с Ривией, и ее сын отправился на фронт. Отто понятия не имел, цел ли особняк сейчас, и даже не знал, взяла ли Народная армия Ларстад. Точнее, теперь нужно говорить «освободила» Ларстад.

Он поморщился, как от зубной боли. Потом решительно взялся за медную ручку двери и потянул ее на себя, готовый услышать окрик часового или получить удар в лицо. Дверь мягко, без скрипа, поддалась, провернулась на заботливо смазанных петлях. Отто, щурясь от света керосиновой лампы, шагнул в проем.