…вердом снежном насте, и ждали появления императора. Военный барабан на ремне давил мне на плечо, палочки были зажаты в замерзших без перчаток пальцах. Филипп Четвертый проехал верхом на сером, длинноногом жеребце, в сверкающем шлеме с плюмажем и кирасе. Следом ехали особо приближенные, и среди них чудной, напудренный, словно женщина, господин, с алым влажным ртом и кольцами локонов на плечах.
«Фаворит его величества, Лин Марье», - шепнул мне Ривс, как о чем-то, само собой разумеющемся. Я проводил странного господина взглядом и понял, что везде свои нравы. Испытывать страсть к мужчинам и мальчикам в столице позором не считается. И даже наоборот, напудренный Лин Марье взирал на нас, будущих офицеров, с утомленным превосходством, покачиваясь в седле рыжего жеребца. Я стиснул пальцы так, что едва не сломал палочки. Я очень хотел их сломать… потому что не мог никак иначе выпустить ту кричащую и корчащуюся внутри меня обиду. Нельзя было уйти – я стоял в строю. Можно было только невидящими глазами смотреть на покачивающуюся спину господина Марье и видеть вместо нее искаженное в гневе лицо отца и слышать собственный крик «За что?». Палочки сломать я не смог – твердое дерево, куда против него пальцам, но моя жгучая и уродливая обида выбралась на свободу иначе: спустя три дня я целовался со старшим курсантом Ройко, стоя в простенке между классами. Вокруг было темно, классы уже распустили с занятий, а рука Ройко уверенно тащила мою руку в расстегнутую ширинку его штанов. Пахло мелом и влажным сукном школьной формы, мне было жарко, стыдно и в то же время с каждой минутой становилось проще дышать.
Я вздохнул. Воспоминания были ярки и свежими, хотя с тех неуклюжих объятий в пустом школьном коридоре прошло почти десять лет. Ройко за четыре года после выпуска поднялся до капитана и был убит снарядом при штурме Аргавы. Я с ним так и не встретился больше.
Часы в соседней комнате пробили два часа. Я еще некоторое время лежал, слушая их отчетливое щелканье, и представляя, как крутятся, цепляя друг друга шестеренки в часовом механизме. Цепляется зубчатое колесо и тащит, заставляя тебя крутиться в нужную сторону, а ты цепляешь другое колесико, поменьше, и крутятся, крутятся медные шестеренки. Мэтр Арден предлагает мне брать книги, и вот меня уже закрутило, и неумолимо втянуло в это движение. Отец, гербовая пряжка на ремне, кровь во рту, марш по школьному плацу, обсыпанный белой, словно сахарной, пудрой нос Лина Марье, жаркие и влажные поцелуи, взвод, вытянувшийся передо мной, грохот орудий, госпиталь, бинты и кровавая марля, синяя лента в волосах Ивара Талера, черная повязка на лице, парады, приемы, награда… И теплое бедро, прижимающееся ко мне в карете. «Ты замерз, Альдо».
Я замерз. Я оцепенел, заледенел давным-давно, и с тех пор меня просто тащит зацепившая меня шестеренка. С этими мыслями я заснул, и снилось мне что-то стыдное, тяжелое, накрывающее мокрыми горячими прикосновениями.

Утром следующего дня Ивар спустился к завтраку. Его комнаты были на втором этаже дома, окнами на озеро и солнце светило туда первыми рассветными лучами. Думаю, именно поэтому Ивар Талер просыпался в «Змеевой горке» рано, куда раньше, чем было принято вставать во дворце. Правда, я вставал еще раньше, сказывалась многолетняя привычка подниматься с рассветом. Рано я вставал не только в армии или артиллерийской школе, у нас и дома были заведены почти деревенские порядки. Так что, когда Ивар спустился в столовую по скрипучей деревянной лестнице, я стоял на коленях возле камина и разжигал огонь.
- Манфред, какой-то из вас не слишком правильный землевладелец, - зевнув, сообщил Ивар. – Что, некого заставить?
- Вас, например? – я обернулся через плечо.
- Меня нельзя, я дорогой гость, - Ивар нисколько не обиделся. Он прошел мимо и уселся за стол, по-прежнему позевывая, и прикрывая рот ладонью.
Милена вошла в столовую, неся перед собой поднос с тарелками. Первый день она переживала, что готовят здесь «не по-графски», но я кое-как сумел ее уверить, что к особым разносолам и не привык.
После завтрака Талер напомнил мне, что я обещал ему показать мой родовой замок. Я представил узкую горную дорогу, улочки и башни Ар-Майна, родной дом… и мне очень захотелось сказать Ивару, что мы никуда не поедем. Поэтому я поднялся и приказал Райво седлать «почтовых» лошадей.
- Вдвоем поедете? – с плохо скрываемым недовольством спросил Райво. Я кивнул.
- Я вырос в горах Майны, ничего с нами не сделается. Обеих почтовых под седло. Милена, собери в сумку хлеб, сыр, воды во фляжке – в общем, чтобы хватило на двоих. Господин Талер, возьмите теплый плащ. Это не так красиво, зато надежно – мы поедем выше в горы, там холодно.

Через час наши кобылки, отдохнувшие и сытые, поднимались по каменистой дороге к перевалу. Дорога была та самая, по которой мы накануне проехали лишнего, пропустив столб поворота на «Змееву горку». В небе сияло осеннее нежаркое солнце, но все-таки его лучи, помня о недавнем лете, порядком нагревали темную шерсть походных, без рукавов, плащей.
- А говорили, будет холодно, - сказал Ивар, подставляя лицо солнечному свету.
- Успеется.
Ехали мы быстрым, хорошим шагом – дорога шла в гору, гнать коней я не видел смысла – до Ар-Майна около шести часов пути, туда и обратно мы никак не успеем до ночи, а значит некуда торопиться. Ивар сидел в седле, как влитой, спина ровная, посадка уверенно-небрежная. И наша гнедая шла под ним послушно, иногда встряхивая головой и фыркая, но повинуясь еле заметному движению коленей и пальцев. То ли Ивар нравился всем лошадям, то ли я ошибся, выбрав серую.

 

В дороге мы почти не разговаривали – не потому, что Ивар продолжал на меня обижаться, просто дорога скоро стала узкой, ехать приходилось друг за другом на некотором расстоянии. Ивар созерцал окрестности. Именно созерцал – лениво оглядывал скалистые горы, поросшие лесом и отмахивался от бабочек, коих по случаю теплого дня летало кругом достаточно. Я уже привык чувствовать спиной его взгляд, вообще понемногу начал привыкать к его обществу, хоть по прежнему не мог решить, что мне с подобным внезапно свалившимся счастьем делать.
На перевал мы поднялись к полудню. Лошади вспотели и устали, по лоснящейся шерсти моей кобылы пролегли темные струйки, и она то и дело сбавляла шаг. Я посмотрел из-под ладони на сияющую белизной вечного, нетающего снега, вершину Тор-Аштау и придержал коня.
- Что случилось? – немедленно спросил Ивар, подъехав чуть ближе и остановившись. Его гнедая тут же начала с наслаждением чесать морду о мое стремя. Ивар хихикнул, но повод не подобрал, предоставляя ей полную свободу действий.
- Давайте отдохнем. Лошади устали, а дорога длинная. Смотрите вон туда, видите, гряду? За ней Ар-Майн. Нам еще далеко ехать.
- Да, пожалуй, - тут же согласился Ивар, спешиваясь.
Привязывать лошадей на этой каменистой поляне было некуда, так что мы просто оставили их стоять у дороги, закрепив повод, чтобы не висел. Из седельной сумки я достал плотный полотняный сверток, приготовленный Миленой. Сыр, хлеб, мясо – холодное, чуть покрытое побелевшим жиром. Ивар сидел напротив меня, на низком плоском камне и с аппетитом ел. Воду мы пили из моей фляжки, и, когда он передал мне ее обратно, я ощутил на металлическом горлышке тепло и влажность его губ. Как будто я коснулся их, почувствовал впервые, по настоящему. И эту трещинку, которая все не заживет, и… Я вздрогнул и замер, с поднесенной ко рту фляжкой, а Ивар с некоторым беспокойством посмотрел на меня.
- Манфред, вы вспомнили, что там синильная кислота?
- А? – я, наконец, смог унять бешено разогнавшееся сердце.
- Я спросил, - терпеливо ответил Ивар, - что вас так поразило в собственной фляге. Не налили ли вы туда яду по ошибке. Или… не по ошибке?
- Нет, - я улыбнулся через силу. – Просто… думаю, про родной город. Я там давно не был, думаю, как все могло измениться.
- Да? – Ивар пристально посмотрел на меня. – А вы, оказывается романтик и сентиментальный человек. А я-то думал – фонарный столб в погонах.
- Благодарю за лестную оценку, - отозвался я, уже взяв себя в руки. – Смотрите, не ошибитесь еще раз.
- Да, точно, с вами глаз да глаз, - протянул Ивар, улыбаясь и осекся, улыбка сползла с его лица. – Альдо… изивини… извините.
Я переглотнул и пару секунд молчал, но вовсе не потому, что Ивар брякнул не то, а потому, что снова услышал, как он произносит мое имя. Не хотелось после такого ничего говорить, но Талер смотрел на меня виновато и почти… несчастно?
- Все в порядке, - улыбнулся я и отсалютовал ему фляжкой. – Будете… допивать?
- А то, - Ивар махом повеселел и забрал у меня остатки воды.
Я пару секунд смотрел, как он пьет, а потом поднялся, свернул обратно рогожку, служившую нам скатертью, и пошел к лошадям. Пока я затягивал ремень на седельной сумке, я снова вызвал в памяти ощущение теплого и чуть влажного горлышка фляжки. Но память почему-то подкинула сразу же другое воспоминание – запах влажного сукна, мела, горячие и жадные губы. Ройко. Я разочарованно дернул ремень так, что штырек пряжки вошел на две дырки выше той, которая полагалась, и была отмечена глубокой темной вмятиной на коже.
Вниз мы ехали быстрее. Погода в горах была переменчива, за то время, пока мы обедали на перевале, солнце скрылось за облаками, и блистательный Тор-Аштау смотрелся теперь сумрачно и грозно, как и окружавшие его обнаженные черные скалы.
- Дождь будет? – спросил меня Ивар, встревожено поглядывая по сторонам.
- В этот час вряд ли, - ответил я, вдыхая свежий и холодный осенний воздух. Пахло прелой листвой, но того особого запаха влажности и свежести, который бывает перед дождем, я не чувствовал. – А потом, кто знает.
Скоро дорога стала шире – здесь уже ездили в город на ярмарку с дальних хуторов, и две колеи отчетливо пролегли по земле. И появились первые столбы, отмечавшие километры, как во всех восточных провинциях, крашеные в белый и черный цвет.
- У нас они бело-красные, - неожиданно сказал Ивар. Он теперь ехал рядом со мной, отставая на полкорпуса назад.
- Где?
- Я из Гедера.
Я кивнул. Ивар первый раз сказал о себе хоть что-то. До того, как я не пытался выяснить у кого-то из скучающих придворных, откуда взялся новый фаворит императора, те лишь пожимали плечами. Привез его вроде как ко двору какой-то родственник, отец или дядя, в надежде пристроить пажом или слугой. Ну и пристроил. Талер смахивал пыль и разносил фужеры на серебряном подносе не больше пары дней, а потом его заметили.
- … И у нас столбы белые с красным. Говорят, после казни Стрелков, они стали красными полностью. Их вешали вдоль дороги, на каждом километре, как раз рядом. Вкапывали специально виселицу. И после казни за одну ночь столбы стали красными. Их снова побелили, нанесли полосы – а они окрасились кровью и на второй день, и на третий. И теперь каждый год – в годовщину казни.
- Ты сам видел?
- Я видел, - отозвался Ивар, но как-то неохотно, словно за этим стояло нечто большее.
Я понял, что дальше расспрашивать его не стоит. О казни в Гедере я знал только по колонкам новостей из газет – первое масштабное восстание Стрелков, произошедшее еще при Теодоре, оно захватило тогда весь юг страны. На подавление были брошены лучшие гвардейские полки, в том числе знаменитые уже тогда «Черные ястребы». Восставшие города и деревни буквально выжигали огнем. Впервые была применена тяжелая артиллерия в ударах по самому Гедеру. Империя, готовившаяся уже к войне с Цинтрой, была вынуждена опробовать новейшее вооружение на собственном городе. Потом были показательные казни, про это я тоже читал, и даже видел фотоснимки, где на вкопанных вдоль дороги виселицах, с неестественно вывернутыми шеями висели обнаженные тела. Только вот цвет километровых столбов на черно-белых газетных фотографиях разглядеть было нельзя.
Освободительное движение Стрелков никуда не делось, хоть и развалилось на части, и называлось теперь иначе. До сих пор, несмотря на затянувшуюся войну, а может – как раз благодаря ей, то и дело вспыхивали восстания, но такого масштабного, как в те годы, больше не повторялось. А «Черными знаменами» теперь командовал я… и очень надеялся, что в истории полка не случится еще одного Гедера. Но Ивар, если я правильно представлял его возраст, то во время всех этих событий он должен был быть совсем ребенком. Мне самому-то тогда едва сравнялось одиннадцать. Я уже хотел спросить у Ивара, сколько же ему лет, но почему-то, посмотрев на его четкий, как на монетах профиль, на выбившиеся из-под шляпы пряди волос, на острый нос с россыпью бледных осенних веснушек, промолчал. Мне показалось на миг, что те восемнадцать лет, которые я упорно полагал для него, Ивар отметил уже давно. Он почувствовал мой взгляд, обернулся и обычная кривенькая улыбка тронула губы.
- Вас так поразил мой рассказ, Манфред? Полно… охота вам верить во всякую чушь, про самоокрашивающие кровью столбы. Мало ли что я тут говорю, чтобы скоротать дорогу. Я надеюсь, ваш родовой замок стоит того, чтобы проделать такой путь.
- А вот это вы зря, - пробормотал я, и тронул бока кобылы, заставляя ее идти быстрее. Серая заложила уши и потрусила по дороге жестоким аллюром, не шагом, не рысью, а чем-то средним, с плохо угадываемым ритмом, зато неимоверно тряским.
Сзади послышался короткий возглас и щелчок хлыста. Гнедая с ходу поднялась в галоп, и Ивар промчался мимо меня, что-то восторженно восклицая и придерживая одной рукой шляпу. Серая тоже решила пробежаться, раньше, чем я послал ее вперед.
Мы за несколько минут долетели до поворота, где дорога раздваивалась и та, что вела на Ар-Майн уходила влево. Ивар придержал гнедую и обернулся на меня:
- Я выиграл.


В город мы въехали, когда солнце коснулось нижним краем высокой гряды перевала. Стемнеть должно было нескоро, во всяком случае у нас было в запасе около двух или трех часов. Когда осенью я выходил со школьного двора примерно в это время, я успевал добраться до хутора пешком. Сейчас же мы были верхом, так что времени оставалось достаточно, тем более путь я знал отлично и мог бы проехать по нему в полной темноте. Даже после того, как я покинул дом, отправившись в Торнвальд, я много раз видел во снах, как я иду по дороге, поднимаясь от города к хутору, минуя старый деревянный мост, яблоневый сад за беленой оградой, снова мост, на этот раз каменный, но древний настолько, что сложили его наверное, одновременно с городской ратушей. Потом «мой» камень, на котором так удобно было отдыхать, преодолев ровно половину пути, и под которым скрывалась нора верткой медной ящерицы. Я уже совсем не был рад идее Ивара посмотреть «мой родовой замок», но я очень хотел показать ему мою дорогу, как самое дорогое и важное, что оставалось здесь.
- И у вас, конечно, было домашнее образование? – спросил Ивар, когда лошади, осторожно ступая по бревнам, переходили реку по первому мосту. – Гувернер, бонна, что там еще полагается?
- Вовсе нет, - ответил я. – Я учился в городе, в школе. Я показывал ее, когда проезжали мимо. Высокая кирпичная ограда и большой двор.
- Да. Я помню, - кивнул Ивар.
Мы шагом ехали по «моей дороге» и сейчас расстояние не казалось мне таким огромным. Все съежилось, уменьшилось, как будто я смотрел на искусно выполненную копию или пейзаж-миниатюру. Я был удивлен, но не разочарован. Все-таки дорога оставалась знакомой и близкой, просто здесь уже не было места для меня нынешнего – оберст-полковника Альдо Манфреда, командующего «Черными ястребами», героя Доргата. А прежний я, Альдо из Верх-Каны, сын разорившегося безземельного дворянина, исчез куда-то, растворившись в тумане времени. Возможно, вместе с той дорогой, которую я помнил в своих снах.
Ивар ехал рядом молча, словно угадав мое настроение, и не желая мешать. Верхом до хутора было куда быстрее, чем пешком, и вскоре я показал ему на белеющий впереди двухэтажный дом, стоявший на коротком крутом склоне, среди черных, сжатых полей. Река, гудевшая в теснине скал, послушно крутила огромное мельничное колесо, и его пронзительный, высокий скрип перекрывал даже шум воды.
- Что это? – спросил Ивар, оборачиваясь. – Мы здесь отдохнем, чтобы дальше ехать? Может лучше сразу до конца?
- Это хутор Верх-Кана. Река так называется, здесь верховье. Мой… родовой замок. Приехали, господин Талер.
Я, не говоря больше ничего, тронул пятками коня, сворачивая с основной дороги и серая послушно ступила на утоптанную под копытами отцовских лошадей землю. Невысокая, сложенная из бурого камня ограда обозначала наши родовые владения, и воротами служила длинная деревянная жердь, протиснутая в веревочные петли. Я спешился, вытянул ее, давая проехать Ивару, и снова по-хозяйски аккуратно укрепил на месте. Не хватало еще, чтобы разбрелись на ночь глядя овцы.

 

Вдали, у дома, хрипло залаяли собаки, и спустя минуту уже бежали к нам – три лохматых пса, чистокровные пастушьи овчарки, которыми так гордился мой отец. Наверное, выросшие щенки моей любимой суки. Я шел пешком, ведя кобылу в поводу, и на мгновение остановился – нападать без приказа собаки не должны, но кто знает этих, новых… Ивар, ехавший за мной следом и пребывавший последние минуты в каком-то безмолвном изумлении, тоже остановился. Собаки окружили нас, угрожающе облаивая, и я ждал, когда их окликнут с крыльца. Но в этот миг самый крупный пес, с всклокоченной бурой шкурой в репьях и в засохшей грязи, вдруг замолчал, а потом рухнул на спину, задрав лапы и показав заросшее светлой шерстью брюхо и, отчаянно визжа и скуля, начал кататься передо мной. Морда его была изрядно поседевшей, зубы желтыми и обломанными, но я узнал Троя, мою собаку. Когда я уезжал в Торнвальд, он долго бежал за нашими лошадьми, и остановился лишь у ящеркиного камня. И стоял там, замерев неподвижно, как изваяние, как страж моей дороги.
Я присел рядом с ним, и коснулся свалявшейся шерсти. Трой снова заскулил, а потом резво вскочил и начал лизать мне руки. В темных собачьих глазах я видел такую всепоглощающую любовь и преданность, о существовании которых в этом мире давно начал забывать.
- Трой, хороший мой… - шептал я, а сзади недовольно фыркала кобыла. Обе лошади давно почувствовали запах очага и скотины и хотели идти туда, где них снимут седла, дадут напиться и накормят овсом.
- Это твой? – каким-то странным, ломким голосом спросил Ивар, но ответить я не успел, только кивнул. На крыльце показался какой-то незнакомый мне парень, коротко свистнул и собаки, все, кроме Троя, бросились к дому.
Парень, отозвавший собак оказался мужем Лидки. Я видел его на фотографии, присланной мне четыре года тому назад – они с Лидкой стояли, вытянувшись, как солдаты на параде и с такими же строгими и торжественными лицами. Моя сестра в белом свадебном платье и с цветочным венком на голове, ее жених – в отглаженном, хоть и несколько старомодном костюме и в начищенных сапогах. Позади них нарисованное море билось о картонные скалы, а на фальшивом столике лежали нарисованные фрукты.
Сама Лидка, глубоко беременная вторым ребенком, и держа за руку первого, встретила нас в гостиной. За ней на шум выглянула мать, и несколько минут меня обнимали, целовали, тормошили.
Мальчик мой вернулся!.. Ларс, познакомься, это мой брат… Дай я на тебя посмотрю… Мальчик мой бедный… Мама, кто дядя?.. Здравствуйте, господин офицер… Мама!.. Господи, Альдо, мальчик мой… не стой, не стой там…
Я, чувствовал себя чудовищно неловко, и за эти женские объятия, и за то, что не мог толком представить Ивара, который стоял в стороне и был вынужден наблюдать всю эту сцену.
- Ты ужасно выглядишь, - с какими-то сдавленными слезами в голосе, наконец вынесла вердикт моя мать. – Ты писал, что лежишь в госпитале, но я не знала, что все настолько серьезно. Неужели никак нельзя было сохранить глаз?
Я качнул головой, прокляв и Талера с его вопросами о родовом гнезде и себя, за минутный порыв показать ему хутор и доказать непонятно что. Знал же, чем все обернется.
- Ну как нет? – с возмущением переспросила мать, словно это я самолично принял решение остаться без глаза и еще смог убедить всех врачей. – Ну что ты головой качаешь?!
- Мама, это мой… - я запнулся, поняв, что не приготовился к тому, что буду говорить про Ивара. – Это мой гость, господин Ивар Талер. Господин Талер, это моя мать, леди Анабель Манфред-Форайт.
На этих словах мать вспомнила, что она не только моя мать, но еще и хозяйка дома. Она повернулась к Ивару, который тоже пребывал в некотором смущении от увиденной им семейной сцены и, сделав еле заметный намек на реверанс, изящным движением протянула руку.
- Добрый вечер, господин Талер. Рады принять вас в нашем скромном доме. Позвольте вам представить, моя дочь, Лидия Ротт-Манфред… ее муж, господин…
Насчет скромного дома она не приуменьшала. Комнаты, которые и на моей детской памяти были обставлены достаточно просто, сейчас производили еще более удручающее впечатление. Я, не дожидаясь, пока Ивару закончат представлять всех присутствующих, прошел через гостиную к изразцовой печке. Она единственная здесь ничуть не изменилась. На гладких глянцевых плитках, которыми были выложены ее бока, румяные пастушки выпасали кудрявых овечек, упитанные белоснежные гуси пугали пухлого мальчишку с прутиком, а на праздничном блюде красовался поросенок с яблоком во рту.
- Мам, а… где отец? – спросил я, не оборачиваясь, и готовый услышать «на кладбище, я же тебе писала, неужели не получал?». Но она ответила другое.
- В спальне на втором этаже. Там же, где и последние четыре года.
Ивар, предупреждая мой вопрос, тут же торопливо сказал:
- Конечно, Манфред, я прекрасно могу остаться на некоторое время без вас. Я думаю, скучать мне не придется. Что же вы не сказали мне, что у вас сестры такие красавицы?
Я благодарно ему кивнул. Лидка смотрела то на меня, то на Ивара, и даже не старалась держать полагающую по правилам этикета «легкую приветливую улыбку».

Под моими сапогами жалобно, старчески скрипели ступеньки деревянной лестницы. Четвертая… и седьмая, седьмая так и осталась с трещиной, никто не починил. Я поднялся на второй этаж, вдохнул. Пахло книгами, как и раньше, свежей побелкой, яблоками, которые мать хранила на чердаке. И еще примешивался неправильный, чужой, хоть и знакомый мне по госпиталю запах. Болезни. Запах лекарств, старого белья, мочи, и какой-то стылой безнадежности. То, что мой отец не встает уже несколько лет, я знал из писем. И понимал, как вся семья, и даже моя мать, ждут того дня, когда можно будет, наконец, вынести его из дома, распахнуть окна, выбросить старую, пропахшую тяжелой болезнью мебель. Наверное, отец тоже это знал. Если он вообще еще способен был что-либо осознавать. Я встал на пороге, держа в руке зажженную керосиновую лампу. В ней не было необходимости, на деревянном комоде у постели больного горела точно такая же, освещая комнату и разгоняя сгущающиеся сумерки. Нужен ли ему сейчас свет? Или эти глаза, неподвижно смотрящие в одну, известную лишь ему точку, вообще не нуждаются в нем? На мое появление больной никак не отреагировал. Даже когда я заставил себя подойти ближе и коснуться его руки, лежавшей поверх одеяла.
Не так я представлял себе нашу встречу когда-то. В то время, когда меня еще это волновало, и хотелось что-то доказать. Я лежал на узкой армейской кровати в казарме училища, и рисовал в своем воображении картины, как я вхожу в дом, весь в орденах, золотая лента через грудь, и как отец сразу понимает, что был неправ. От этих мыслей я отказался чуть раньше, чем получил письмо о том, что отца разбил удар, так что разочарования сейчас не испытывал.
- Ты слышишь меня? – зачем-то спросил я, и голос мой прозвучал глухо в этом тяжелом, спертом воздухе. – Это я, Альдо. Я приехал. Ты меня слышишь?
На миг мне показалось, что он посмотрел на меня вполне разумно. Во всяком случае, зрачки его точно сдвинулись, и глядели теперь куда-то мне в плечо.
- Я давно хотел тебе сказать, - начал я, глядя ему в глаза и ловя ускользающий взгляд. – Я просто брал книги у господина Ардена. Ничего больше. Я даже не знал, что мужчину можно желать, что можно позволять ему касаться своего тела, и что это бывает слаще, чем с женщиной. Я не знал. Ты зря меня наказал тогда. Зато… я знаю это теперь. Благодаря тебе. В столице иные нравы, и в Торнвальде тоже. Сейчас внизу мой любовник… я привел его в твой дом. Слышишь меня?
Я говорил тихо и неторопливо, эта тема давно перестала меня волновать настолько, чтобы как-то дрожал голос. Разве что на слове «любовник», столь мало соответствующему действительности, я дрогнул. Хорошо, что меня не слышит Талер, не для его это ушей.
Отец как-то странно, конвульсивно дернулся, и я понял, что он меня прекрасно слышит. Что мои слова сделают ему хуже, я не боялся. Еще ни один Манфред не умер от приступа ярости, напротив, она делает нас сильнее. Так что, я невольно принес больному благо, хотел я того или нет.
Я встал и рывком дернул на себя старые, рассохшиеся рамы, впуская в комнату поток свежего осеннего воздуха. Встанет отец или нет, любил ли я его когда-либо, или только боялся, но умирать в такой застарелой вони никто не заслужил. Он силился мне что-то сказать, и я даже, как вежливый сын, подождал пару мгновений, но кроме хрипа с губ больного не слетело ничего. Впрочем, я вряд ли мог рассчитывать на что-либо, кроме проклятий.

Во время ужина я украдкой сунул Лидке пачку имперских банкнот, тайком от матери, которая прекрасно все видела, но могла таким образом сохранить лицо. Несмотря на мои возражения, что мы не останемся на ночь, и вернемся в город, в гостиницу, мать и сестры настаивали на ночлеге здесь. Неожиданно к ним присоединился Ивар, а с ним я спорить так и не научился. Так что теперь я стоял у окна и ждал, пока младшая сестра, Софья, застелет мне постель. Гостевых комнат у нас никогда не было, и по иронии судьбы, ночевать нам с Иваром предстояло в библиотеке, бывшей детской. Когда-то эти шкафы перегораживали комнату надвое, отделяя мой угол от половины сестер, сейчас же они стояли по стенам и книги на них хранили толстый слой пыли.
Мне постелили на моем старом топчане, Ивару – на бывшей кушетке Софии. Для нашего удобства и чтобы Ивар чувствовал себя, как в лучших дворянских домах, муж Лидки притащил складную ширму и установил ее поперек комнаты. В ткани кое-где имелись прорехи, но ширма была призвана не оберегать нравственность, для этого лучше подходили шкафы, а лишь создавать уют.
Софья ушла, оставив нам кроме лампы, запасную свечку и кувшин с водой, а я продолжал смотреть в сгустившуюся за окном непроглядную тьму.
- За каким чертом вам понадобилось оставаться? – наконец спросил я, не оглядываясь. Ивар молчал, я слышал его дыхание – такая тишина стояла в комнате. Тикали часы, ветер выл в ушелье, скрипело мельничное колесо – но все эти звуки были столь привычны мне, выросшему в этом доме и в этой комнате, что фактически и были тишиной, сплетаясь с ее тканью. А дыхание Ивара и его присутствие, это было совсем не то, к чему можно привыкнуть. Я находился в столь сильном душевном волнении, что вопрос мой прозвучал более резко, чем мне того хотелось бы.
- Я хотел… - Ивар вздохнул у меня за спиной. – Я хотел лучше вас понять. Что вы за человек. Я… немного иначе все это представлял себе раньше.
Я стоял, по-прежнему не оборачиваясь. В темном стекле, как в зеркальной амальгаме, отражалось мое лицо, и мне не нравилось, как заметно были сейчас искажены его черты, так что я старался вернуть хотя бы маску равнодушного спокойствия. Должно быть, Ивар понял мое молчание по-своему, потому что он в два легких шага приблизился, я почувствовал еле уловимый пряно-цветочный запах, а потом его руки обняли меня за плечи. Меня очень давно никто не касался. Наверное, последний, кто это делал – был военврач-маг Тиль Вартен, перед выпиской из госпиталя. Его точные, но абсолютно равнодушные, медицинские прикосновения могли тогда решить мою судьбу – перед Тилем лежал серый бланк допуска к военной службе. А потом в моей жизни появился недосягаемый Ивар Талер, и позволять кому-то прикасаться к себе мне казалось предательством по отношению к своим чувствам. Сейчас же недосягаемый Ивар стоял сзади меня, прижавшись, и его руки крепко обнимали мои плечи. Но это было не то, это была почти насмешка над тем, о чем я мечтал раньше, подачка, такая же фальшивая милость, как монетка, брошенная нищенке перед Рождеством, только потому, что так положено. Я почти осязал тонкие нити, уходящие от его рук наверх, к незримому кукловоду. В первый миг я дернулся, как лошадь под ударом хлыста, тело против моей воли скрутила судорога, но я довольно быстро сумел с этим справиться.
- Талер, отпустите меня, - с усилием выговорил я. - Не стоит. Если вы по-прежнему считаете, что должны выполнять волю императора – я вас от этих обязательств освобождаю.
- Слушайте, Манфред, вы же этого хотели? – Ивар чуть отстранился, снова восстановив между нами некое пространство. – Вас же трясет, когда вы на меня смотрите, думаете, незаметно?
- Мне не нужны подачки, - бросил я, наконец, разворачиваясь к нему. – Оставьте ваши милости для кого-нибудь другого.
Ивар непонимающе смотрел на меня, прикусив губу, и я понял, что делаю ему больно. Это отозвалось где-то внутри меня такой же болью и я, выдохнув, сказал уже мягче. – Ивар. Я не хочу, чтобы вы считали себя обязанным. Я прекрасно помню, что вы говорили мне во дворце, и понимаю это. Так что давайте закроем эту тему раз и навсегда. Но если вам приятно мое общество, я бы и дальше хотел проводить время с вами, до тех пор, пока вы мой гость.
- Дурак ты, Альдо Манфред, - вздохнул Ивар. – А может, это я дурак. Ладно. Не сейчас же все объяснять. Покажите мне тогда, где в вашем родовом гнезде туалетная комната.
- Умыться, или…
- Или, - буркнул Ивар.
Я, с торжественной улыбкой вручил ему свечку и показал рукой за окно, где еле различимая в лунном свете тропинка вела к дощатому домику «туалетной комнаты».

 

- Вообще-то, я не стал бы просить вас о помощи, если бы там не бегали собаки, - шепотом сказал Ивар, когда мы спускались по лестнице. Он держал зажженную свечу и неровные блики света прыгали по потолку и стенам. Седьмая ступенька скрипнула, на втором этаже, в спальне, захныкала дочь Лидки.
- Тише, - зачем-то сказал я и придержал его за плечо. – Разумеется, я вас провожу, вы же гость. Хотя собаки наверняка привязаны.
- Тем не менее.
Я отодвинул засов в двери и толкнул ее, впуская в протопленный дом стылый ночной воздух. Луна, освещавшая двор совсем недавно, скрылась за облаком, и темень снаружи стояла полная.
- Вы первый, - сказал Ивар, не двигаясь с места, и отдал мне оплывающую в подсвечнике свечу.
Я вышел на крыльцо, огляделся. Огонек слепил меня, больше мешая, чем помогая, но собак видно не было. Наверное, Ларс их привязал у дальней стены дома, или запер в овчарне.
- Идите уже, - сказал я, чувствуя, что банальный поход по нужде превращается в целую экспедицию. Я сам бы просто справил ее с крыльца, но предложить такое Ивару не смог. Талер неуверенно переступил порог и начал спускаться по ступенькам. Я смотрел на него и на огонь, а думал о своем – слишком много воспоминаний вызывал у меня этот двор, его ночные звуки и запахи. Как будто не было десяти лет. Как будто я, еще мальчишка, и выскользнул ночью из дома, чтобы…
Что-то прыгнуло на меня из темноты, горячее дыхание обдало руку. Я вскрикнул от неожиданности, зная, что сейчас крепкие зубы оказавшейся на свободе овчарки вонзятся в мое запястье, свечка чуть не выпала из рук. Следующим движением я, так и не успев ничего подумать, рывком швырнул Ивара к стене и прижался, втискивая его в каменную кладку, закрывая собой от собачьих клыков. Время замерло, скрип колеса протяжно звенел у меня в ушах, а прямо перед лицом были широко распахнутые глаза Ивара и приоткрытые в немом крике губы. А потом наваждение пропало. Трой, чрезвычайно довольный тем, что его обожаемый хозяин вышел, наконец, из дома, боднул меня лохматой башкой в бедро и уселся рядом. Ивар тоже перевел дыхание, он-то не кричал, в отличие от меня. Потом нервно облизнулся и посмотрел прямо мне в лицо:
- Ну вы меня или отпускайте, или уже… целуйте.
Мгновение я переваривал услышанное, а потом осознал, что это может быть понято Иваром, как колебания. Вздрогнул и шарахнулся назад, отдергивая руку, которой удерживал его.
- Что?!
- Я так и знал, что вас это в чувство приведет, - пробормотал Ивар, голос его заметно дрожал. – Ну и напугали вы меня. Я чуть не… ну, в общем, еще чуть-чуть и можно было бы никуда не ходить.
Я через силу улыбнулся, чувствуя, как меня отпускает напряжение. Его дурацкая, на грани приличия шутка, оказала почти мгновенное действие, и я перестал чувствовать себя смешным, со своей нелепой попыткой спасения.
- И вообще, полковник! – Ивар аккуратно взял у меня свечку и начал ее аккуратно выпрямлять. – Где ваша храбрость, воспетая трубадурами и журналистами ежедневных изданий? Что же вы так орете-то?
Трой, поддерживая его, радостно повилял хвостом.
- Я артиллерист, а не пехотинец, - буркнул я. – И тем более, не дрессировщик в цирке, работающий с глупыми и невоспитанными собаками. Господин Талер… вы все еще собираетесь посетить…
- Туалетную комнату? – подхватил мой тон Ивар. – О да. Все еще собираюсь. Только проводите меня теперь уж до конца. Вдруг еще какие-то опасности поджидают меня в вашем дворе.
Я улыбнулся. Вообще-то, сперва я собирался просто дождаться его… Продолжение »